РОК ИЗ ПЕРВЫХ РУК /

Николай Добрюха

отрывок из книги:

ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ МОГИКАН

(Неоконченный портрет)

Третьего августа около восьми вечера раздался протяжный нетерпеливый звонок. Берта Борисовна, грузная, но приятной наружности женщина поспешила открывать двери. В прихожей послышались голоса. Три из них принадлежали хозяевам: самой Берте Борисовне, Алене, ее дочери, и ее зятю Александру Буйнову. Четвертый голос показался незнакомым. Когда его обладательница в сиянии коридорных ламп явилась в противоположном конце длинной гостиной, я увидел неожиданно пышную девчонку, примерно среднего роста с какими-то едва-едва уловимыми крадущимися манерами.
Было впечатление, что она только что с пляжа. Желтоватые, выцветшие, словно на солнце, и растрепанные будто на ветру пучки скомканных - так и не терпелось сказать «ржавых" волос, и глаза — с быстрым под ресницами взглядом... На мгновение, во время короткого вздоха, озорно и хищно проглянули неотчетливые зубы. И тотчас губы, привыкшие улыбаться, слегка мило сжались.
Да-а-а. Было впечатление, что она только что с пляжа. На ней колыхалось что-то вроде пятнистой, летающей, как бабочка, блузки, казавшейся в то же время свободной ночной сорочкой, неровно отхваченной ножницами где-то гораздо выше круглых и упругих колен, а чуть ниже колен кончались какие-то малиновые — что ли? — не то штаны, не то рейтузы... И вообще вся она была как распахнутое окно.
На ней не было привычных для обычных женщин ни сережек, ни колечек, ни цепочек, ни перстеньков, ни каких-то иных побрякушек. Судя по всему, она очень дорожила своей ec тественной привлекательностью и резко ненавидела лишь приукрашивающую женщин искусственность. И была очень права. Действительно, нет ничего убийственнее и хуже для женщины, чем то положение, в котором она — еще пять минут назад покорявшая своей красотой всех мужчин — рискует оказаться, сбросив перед сном с себя все «эти елочные украшения» и представ вдруг в своем истинном виде как жалкая и ободранная кошка, невероятно отталкивая от себя этим, неожиданно раскрывшимся обманом обратившего на нее внимание человека. Иное дело, когда женщина, привлекательная в одежде, становится без нее еще прекрасней! Уважение к ней растет до преклонения перед божеством, в то время как отношение к "прекрасной даме», освободившейся от украшений, очень скоро становится похожим на отношение к половой тряпке, о которую и ноги не грех вытереть, а потом пинком ноги отшвырнуть куда-нибудь подальше...
По мере того как живописная, цветущая жизнью девчонка легкой, почти невидимой, но небыстрой походкой начала приближаться, я с нарастающим удивлением стал замечать потрясающее превращение двадцатипятилетней обольстительницы в личность с выражением лица шестидесятилетней женщины. Бесшабашная пляжная прическа все больше оказывалась жидкими, напоминавшими рыжий цвет комками начесанных и местами обожженных завивкой и химией некогда шикарных лисьих волос.
«Постричь бы наголо и отрастить все заново!» — промчалась безнадежная мысль... Одеяние ее теперь уже было схоже с поношенным рабочим платьем живущей от зарплаты до зарплаты матери-кормилицы большого и голодного семейства, которая только что, еще не успев смахнуть капельки пота со лба, закончила подрабатывать по совместительству мытьем подъездов в бесконечных и серых «хрущевских пятиэтажках»... «Вот это пляж!» — резануло меня по голове.
— Здравствуйте,— протянула она осторожную руку.
— Добрюха,— ответил я с легким пожатием.
— Ты че? — успел шепнуть на ухо подоспевший Буйнов, — не можешь, что ли, сказать просто — Коля...
Это случайное знакомство почти точь-в-точь походило на весеннее знакомство в 74-м, когда в Московском Ленкоме после репетиции спекта к ля «Тиль» при выходе со сцены я совершенно неожиданно столкнулся с невероятно скромной девицей, которая, почти как двух грудных детей, бережно неся две электрогитары, остановилась и, пропуская меня, с ужасно стеснительной улыбкой и небесно восторженными глазами тоже сказала мне такое же простое «здравствуйте». «Здравствуйте», — машинально ответил тогда я и как ни в чем не бывало прошел мимо. Только и подумал: «Вот еще одна помощница у Шаха!» «Помощницу» ту я принял не то за театральную уборщицу, не то за кроткую костюмершу, помогающую рок-музыкантам «Аракса» убирать со сцены инструменты после репетиции. Одета она была неброско, даже бедно, в длинное синеватое сатиновое платье, которое как-то соответствовало моде того времени.
Помощница... ну и помощница! Через день, на прогоне спектакля «Тиль» я буквально похолодел — на мгновение: та, что так стеснительно и восторженно здоровалась со мной, оказалась — это немыслимо — Инной Чуриковой. Дело в том, что она действительно была в восторге от «Аракса», и она действительно помогала его музыкантам убирать после репетиции инструменты... прямо в одеянии Нелли, роль которой исполняла неподражаемо. Кстати, как потом выяснилось, здоровалась она так со всеми... Меня же, еще до той неожиданной встречи, только что поступившей в театр актрисе представили издали как поэта-авангардиста, вынужденного временно подрабатывать установщиком аппаратуры в «Араксе». Вот и теперь это простое и до невероятности схожее "здравству й те» напомнило мне то далекое, пятнадцатилетней давности. Только на этот раз я узнал ту, что так здоровалась со мной: еще бы - это была Алла Пугачева. Да. Можно было бы сказать: «Другой я представлял ее себе в жизни...» Можно было бы... Но зачем так говорить, если я ее не представлял себе - никакой! Не представлял - и все! Зачем что-то выдумывать? Что телевизор - большая иллюзия я знал. И этого было достаточно чтобы у меня не было никаких иллюзий.
Однако потрясающее превращение не прекращалось Напротив. Начиналось новое преображение. Она уселась. Заговорила, Попросила настежь открыть окно, в которое сразу ворвалось эхо московского затяжного дождя. Скоро ради встречи был накрыт неплохой стол. Точнее, на вместительном журнальном столике появились присущие столичному августу дары природы и «блатных» московских прилавков. Откуда ни возьмись возникла непочатая бутылка виски и вернулась исчезнувшая было посудина с французской надписью «Камю». Возвращение этой, основательно начатой Барыкиным в моем присутствии, посудины было вызвано тем, что большинство вначале ну просто терпеть не могло виски... Быстро разделив оставшиеся капли коньяка, мы услышали внезапный тост: «Обычно говорят: выпьем за все что было, а я хочу предложить выпить за все, что будет!» И с этими словами, чокнувшись со всеми моя новая знакомая выпила свои капли... '
Выпила и, спешно перебросившись последними впечатлениями, попросила гитару. Пока ходили за гитарой, я успел получше рассмотреть такую знакомую всем незнакомку, однако мало что смог добавить к своему первому впечатлению. Разве что продолговатые розовые ногти рук обратили на себя жадное мое внимание. Были они, разумеется, ради театральных ролей лакированными. И еще: на оголенных частях ног торчали в разные стороны одинокие рыжие волосинки. А так... больше ничего особенного! И хотя всегда - великое множество народу крутится вокруг нее, показалась она мне одинокой, как одиноки те рыжие волосинки на ее походивших по белому свету ногах.
Вздрогнули и заиграли струны, и она негромко, но очень внятно запела. Она хотела и показывала свои новые, находящиеся еще в работе, песни. Показывала их варианты и спрашивала: какие лучше? Слушала ответы, притягивая, как магнит, каждое слово. И... оставалась при своем мнении, которое, судя по всему, все-таки координировалось в зависимости убедительности услышанного.
Пела-пела, слушала-слушала и вдруг с заразительной пугачевской интригой проговорила: «А хотите, я вам покажу свой «подпольный альбом»?»
— А ну-ка, — чуть ли не хором насторожились мы.
— Я не очень-то рискую его показывать где попало, но здесь, кажется, это будет к месту, — сказала она и тотчас запела уже совсем незнакомым мне голосом такие круто-иронические строчки, что я даже задохнулся от зависти, когда на мой вопрос: «Кто написал?» — она довольно спокойно и просто ответила: «Сама». До сих пор звучит в памяти шутливая припевка из того «подпольного» ее альбома: «Старик, ты не врубаешься ваще...»
Посыпались восторженные сравнения: дескать, это же — как Высоцкий в юбке... «Почему как?.. — внутренне, не желая нарушать течение вечера спорами, не согласился я. — Почему как?.. А может быть, просто дух его нашел свое продолжение в ее отзывчивой, как зеркало, душе?! И вот оно, то продолжение,— перед нами! Пой еще, Алла! Такой тебя еще никто не слышал. Это — новый твой рок! Пой!» ...В обращении и у Буйнова, и у Барыкина я заметил по отношению к Пугачевой «ты», но какое-то уж больно робкое было это «ты», очень напоминая «Вы» с большой буквы: очень уж неуютно в их «ты» чувствовала себя рядом с «ы» буква «т»... Внезапный телефонный звонок прервал пение. Срочно звонил кто-то из ее домашних: не то обворожительная дочка Кристина, не то незаменимая Люся... Оказалось, на другом конце провода просто не знали, что делать, поскольку в квартиру рвался какой-то неизвестный. Вначале «всемогущая» Алла терпеливо давала советы, потом, еле сдерживая свое полное «Я», стала отдавать «неоспоримые» приказы — кому и как звонить, чтобы наконец-то добиться вызова участкового. Закончив «переговоры», растерянно выдохнула: «Это же кошмар какой-то! Опять кто-то рвется, грозит выломить двери, если не откроют. А перед этим с такой же угрозой приперся в рясе поп, что ли? Участкового уже не дозовешься... О господи! Кошмар какой-то!» Еще сыплются ее последние беззащитные проклятия в чей-то строго определенный адрес, у меня же перед глазами встает иная, известная всем, картина: в ней экранно-песенная Пугачева тоже со ссылкой на — надо думать, дисциплинированного и безотказно действующего — участкового легко и лихо находит общий язык с разгулявшимися не в меру соседями. И смех, и грех, но куда денешься, когда случаются такие вот ассоциации?
Тут же вспоминается другая история, также как-то связанная с милицией. История, рассказанная мне поэтом Колей Зиновьевым, одним из главных виновников этого не просто любопытного происшествия. А дело было, если мне не изменяет память, приблизительно так...
Где-то в начале восьмидесятых, во времена, когда, кажется, Алла уже с большим успехом исполняла зиновьевскую песню «Паромщик», Коля однажды предложил ей «посидеть-покалякать» в Це-Де-эЛовском ресторанчике, в знаменитом «деревянном зале», где якобы, по неизвестно от кого дошедшей до нас легенде, был первый бал Наташи Ростовой. Короче говоря, предложение было принято, а время — назначено. И вот в условленный час, кажется, сразу после очередного удачного концерта, с букетом роскошных роз, успешно преодолев барские ступени, Пугачева совсем было уже собралась ступить в знаменитый «писательский общепит», как ни с того ни с сего ее резко остановил властный голос швейцарши:
— Девушка! А ну-ка — ваш членский билет Союза писателей СССР!!!
— Какой еще билет? — улыбнулась Пугачева. - У меня нет никакого билета...
— Ах, нет. Тогда... милочка без билета... пожал уй те на выход!
— Но меня пригласил в ресторан поэт Николай Зиновьев. Наверняка он меня уже ждет...
— Его там нет! И вообще, знаете, девушка, если мы будем пропускать всех девиц, заявляющих, что их якобы пригласил поэт Николай Зиновьев, то этот зал из ресторана Союза писателей превратится в публичный дом...
— Что? За кого вы меня принимаете? Разве вы не видите, кто я?
— Все вы так говорите!
— Нет! Вы присмотритесь получше!
— Чего мне к вам присматриваться? Я ж не мужчина, чтобы присматриваться к разным молоденьким юбкам. Я женщина... строгой нравственности. И потом... я женщина в солидном возрасте. Да и вообще, в конце концов, я на работе! Пожал уй те немедленно на выход, милочка!!!
— Нет-нет! Постойте! Вы меня просто не узнаете...
— Нечего мне вас узнавать! Последний раз говорю: о с вободите вестибюль! Иначе вызову милицию...
(Здесь надо перевести дух и сделать несколько крайне необходимых пояснений, почему в Союзе писателей граждан обслуживают не швейцары, а швейцарши, и кто они такие, эти самые швейцарши? Почему не швейцары, а швейцарши, этого, по-моему, никто толком не знает, хотя существует среди писателей с незапамятных времен предание, что женщины, особенно пенсионного возраста, на подобных постах абсолютно неподкупны и совершенно несговорчивы. Не знаю, как где, но в Союзе писателей эта примета действует давно и безотказно: сам Господь Бог без членского билета там не пройдет! Для писательских швейцарш нет в мире авторитетов, кроме авторитета членского билета! Если не верите, проверьте сами!)
...Девушка, вы что, не слышите? Освободите вестибюль! Ах так! Я вызываю милицию... Милиция! Милиция!
Пугачева в смятении. Пугачева — во гневе. Летит телефон. Летят шикарные розы. Милиция же — тут как тут. Однако молоденькие ребята в милицейской форме и не собираются усмирять эту «молодую аферистку». Наоборот, они покатываются со смеху. Бабка же, швейцарша, бьется в истерике: «Не пущу!»... и в диком недоумении хватается за сердце, поскольку сбежавшееся на крик руководство ЦДЛ хватается за голову и трепетно лепечет: «Алла Борисовна! Алла Борисовна! Примите наши всяческие извинения... Примите!» Извиняется и не знает, как ее успокоить и куда ее усадить. Между тем, кто-то разобравшись, в чем дело, звонит домой Зиновьеву, а тот как ни в чем не бывало нежится, удобно устроившись на мягких подушках. Оказывается, у него совсем из головы вылетело, что он сегодня пригласил в писательский ресторан «посидеть-покалякать» — Пугачеву... Бедная Алла!
И вот она сидит передо мной, как говорит Буйнов, «царица русского рока». Барыкин, кивая в мою сторону, восторгается: «Вот он — так интересно пишет о нас... Он, пожалуй, первый настоящий писатель, решившийся написать в художественной форме о нас — людях русского рока. Знаешь, — обращается к Пугачевой, — он пишет даже о наших предках, даже о родословной наших прадедушек и прабабушек».
— А у меня бабушка по фамилии Бухарина была,— неожиданно вставляет Пугачева, — однофамилица, конечно...
Многие о ней мне рассказывали, еще больше о ней написано — разного, однако у меня свое о ней представление, и в нем я не стану повторять общеизвестное, тем более что я имею сугубо свой взгляд, ибо познакомиться мне с ней довелось настолько, что я вправе сказать: «Действительно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» Да! Многих я слушал,, многое слышал, и вот мой обобщающий о ней вывод... Если Павел Слободкин в какой-то мере «крестный отец русского рока», то Алла - - в полной мере! — его «крестная мать»... Ныне он испытывает робость перед ней, а ведь, говаривали, было когда-то... на гастролях в ГДР, когда она еще только расчищала себе место на роковом небе «звезд», бессменный великий диктатор «Веселых ребят», претендуя на положение всевластного супруга, при всех ударил ее... Было-было... И чего только не было? Вот уж недаром сказано: «Через тернии лежит путь к звездам!» Да. Испокон веку непростой была судьба российской актрисы. Еще Герцен говорил про это. Ого-го сколько прошло! А что изменилось?
...Тихо, бессмысленно брынькает гитара. В руках Пугачевой к ней возвращается сознание. И вот она снова ноет. Затем поет Барыкин, показывая Алле свои новые вещи. Вспоминается его категорическое: «Чужих песен я не пою!» Барыкин поет «Кресты и звезды». Песня Пугачевой нравится, и она потихоньку начинает подпевать. Допев до конца, она вдруг решительно заявляет: «Хорошая концовка! Но! Ее обязательно надо переписать. Ты ведь тут передаешь звон колоколов всей Руси, а обходишься одними электроинструментами. Так нельзя! Вместо колоколов не могут звучать неколокола, тем более - в сцене Крещения Руси». Я перед этим, один на один с Барыкиным, восторгавшийся силой именно этого места, не могу с ней не согласиться. От таких доводов я сразу ложусь на лопатки! А Пугачева уже слушает дальше. Что нравится, предлагает попробовать включить в предновогоднее представление своего Театра песни. Барыкин осторожно спрашивает: «А как на это посмотрит власть?»
— Там... я сама власть! — как бы невзначай бросает Пугачева. Барыкин успокаивается. Работа продолжается. Так создается будущая программа Театра песни Аллы Пугачевой. Программа называется «Рождественские встречи».
Разгорается какое-то обсуждение. Барыкин с восторгом вспоминает Бергера. «От Бергера я тоже была без ума», — признается в любви Алла. С этими словами что-то срабатывает в ней, а позже, в первые декабрьские дни 89-го года, на афише «Рождественские встречи» я прочитаю: «Леон Бергер (Австралия)».
«Вот она какая быстрая - эта Алла! Если уж что-то задумала — не любит откладывать, как я, в долгий ящик»,- - мысленно признаюсь я себе, стоя рядом с Леней Бергером после одного из его выступлений на «Рождественских встречах». Напротив стоит Пугачева, и Леня спрашивает ее:
— Ну как у меня... получается, Аллочка?
— Лен о чка! С каждым разом ты поешь все лучше и лучше, — признается ему в своей давней любви Алла, кинув в мою сторону еле-еле-еле заметный взгляд...
Но это все еще в будущем, а пока мы сидим в уютной гостиной и опять слушаем новые песни. На этот раз уже сам Буйнов показывает, что он сделал. И Пугачева становится такая, что, можно сказать, целиком превращается во внимание. Но это только можно сказать... На деле же ничто существенное не укрывается от ее локаторов — глаз и слуха. Ну — хитрая Алла!
И вновь перед глазами «Рождественские встречи». Восьмое декабря. Вечер. Самое начало. Начинает Буйнов. Идет феерическое представление мгновения из мифа о Христе. Слышится песенное приветствие Христу и,— едва смолкает последний аккорд этого приветствия, как одиноко стоящему на огромнейшей сцене певцу (это — Буйнов) тоже летит на весь Олимпийский Дворец приветствие: «Здравствуй, Буйнов!» Это — озорная и мудрая Алла. Она-то знает, что делает, связывая для попавших сюда тысяч счастливчиков два имени в одно... Смелая Алла!
...Подают кофе. Буйнов заканчивает свое пение. И вдруг Пугачева просит побыстрее дать бумагу и ручку. Что-то напряженно записывает. Вздыхает. С облегчением. Начинает пить кофе. В эти секунды я искоса вглядываюсь в ее лицо, но не замечаю никаких следов от осколков стекла... А сколько было пугающих слухов о том нелепом случае с Джуной! Одна — на многое способная знахарша. Без другой же себя сегодня не представляет целый народ, ибо уже привык, что она время от времени поддерживает его пошатнувшийся душевный настрой. Будь же здорова, любимая Алла!
Я смотрю на нее, вспоминаю первое впечатление, когда она явилась в свете буйновской гостиной, и замечаю, как все это, первоначально поразившее меня в ее внешности, совершенно уходит на задний план и становится абсолютно несущественным. Если бы были Боги, после этой встречи я счел бы, что у меня состоялось знакомство с Богиней — покровительницей самых современных искусств. Да! Она вся преобразилась... Опять вспоминается некрасивая, но потрясающе обаятельная Чурикова, затем... Ермолова — любимая чуриковская русская звезда театра. Да. Видимо, и невзрачненькая Ермолова брала всех тем же, а именно — благодаря обаянию того, что она делает! В этом, а не в привлекательной наружности, настоящее величие и Аллы Пугачевой, которому, быть может, и через 200 лет не будет грозить никакое развенчание. Действуй, Алла!!!
Я смотрю на часы. Собираюсь уходить.
— Самое интересное только начинается, а вы уходите, — в ее голосе слышится неожиданное сожаление.
— Знаете что! — говорю я.— Приезжайте ко мне все в гости!
— О! Если бы вы знали, как клево в его лесном тереме, — кричит Буйнов.
— Решено. Едем!— поддерживает его Алла.— Берем телекамеру и едем! Сделаем фильм всем на память...
— Что ж, я буду рад вам в любое время,— говорю я уже с порога. (До встречи, незабываемая Алла!)
Вот какой может быть Алла Пугачева. Между тем, по откровениям постоянно окружающих ее и систематически видящих ее мечущееся состояние — у нее назревает невыносимый, с дыханием пропасти, кризис, ибо то, что она делает, ее уже совсем не устраивает, хотя оно все еще очень продолжает нравиться остальным. Тяжело ей. Неимоверно тяжело. Только она — сильная личность, поэтому она не унывает, не очень-то унывает. Несдающаяся Алла! И все-таки: как же ей тяжело быть Пугачевой...
Я все явственнее замечаю, что выйти из этого кризиса значит для нее выжить, ибо — развитие ее дошло до такой точки, что дальше... либо — конец, либо — переход на новую, гораздо более высокую орбиту творчества. Теперешнее ее развитие уже даже физически не существует без грандиозности творческого масштаба. Как говорится, все ближе к богу, хотя его и нет, к сожалению, что известно мне совершенно точно! Я, как и Вы c оцкий, не верю в бога. Я очень знаю все это и поэтому собираюсь ставить с ней всемирную поэтическую рок-трагедию «Истерика», главный герой которой «Крик души», мою трагедию смешно сказать, удостоенную литературной премии Московской го комсомола и московских писателей, удостоенную, но и во времена гласности преданную гласности лишь отчасти. Кстати, отмеченное премией пытались однажды издать полностью отдельной книгой и издали, но «от моего имени» свет увидела якобы стихотворная брошюрка «Эхо», в которой мои самые основные стихи буквально через строчку были даны в чьем-то таком сглаживающем изложении, что я вправе сказать: мой живой поэтический «Крик» был кастрирован в некое стихоподобное «Эхо».
Ах... Пугачева, Пугачева! Она ведь нужна не только нам, но и всему миру. Скольким она дала жизнь! Скольких она спасла! Так поможем и мы ей! Да здравствует спасенная Алла! Вперед! На трагедию!
...Да, еще собирался я описать всю рок-историю ее жизни — от и до, но однажды приезжают Буйновы и говорят: «Пугачева сказала: «Мне нагадали, что, если я сделаю воспоминания о себе, то тогда я быстро умру...» Что тут скажешь? Суеверия есть суеверия. Очень они распространены среди артистов. Впрочем, как и среди некоторых писателей. Например, по рассказам знающих людей, 90-летний Леонид Леонов не печатает свой последний роман лишь потому, что ему якобы болгарская баба Ванга нагадала: как только он издаст эту книгу, так и умрет. Кстати, и Пастернак, и Евтушенко не избежали подобных опасений. Что ж, душе не прикажешь! Тем более — чужой. Поэтому я и решил, уважая право каждого человека на свой подход к жизни, оставить этот портрет неоконченным. Оборвем здесь недописанный мною портрет Аллы Пугачевой. Впрочем, недописанный еще и потому, что еще многое предстоит этой божественно способной женщине. Кстати, выворачивает меня, когда называют ее Алла Борисовна... Какая она вам Борисовна?! Она просто Алла. Вечная Алла Пугачева!!!

Р. S . Прошу прощения, если не все понравилось. Такова — выплеснувшаяся на поверхность жизнь! Правда и страсти переплелись в ней так, что уже не отделить одно от другого. Содержимое должно само отстояться, как вода в свежевырытом колодце, и тогда страсти улягутся, а правда останется. Останется — навсегда!

(001) (002) (003) (004) (005) (006) (007) (008) (009) (010) (011) (012) (013) (014)