«Уважаемый товарищ редактор!
Прочитала в журнале «Театр» № 3 за 1984 год статью под рубрикой «На перекрёстке искусств» об Алле Пугачёвой и не могу не поделиться своими мыслями и чувствами, которые она вызвала. Первое. Считаю правильным, что столь серьёзный журнал «заговорил» о театре Аллы Пугачёвой».

Далее автор подробно излагает своё понимание творчества певицы:

«Талант – народное достояние. Эта формула нашего общества должна стать применима к творчеству Пугачёвой. Не знаю, какие формы заботы о таланте актрисы нужно проявить, но то, что мы (общество) должны быть заинтересованы в целенапрвленном его применении – это бесспорно. Народным достоянием нужно распоряжаться рачительно. Наверно, нужно подумать над применением богатства таланта Пугачёвой, учитывая её бесспорное влияние на огромные массы людей, особенно на молодёжь».

Есть и такие письма, в которых очень подробно и обстоятельно даётся разбор собственного восприятия того, что делает на эстраде Алла Пугачёва.

«Несколько слов о себе. Мне двадцать три года. Я живу в Ленинграде. Работаю и учусь. Что касается увлечений, то их у меня нет. Я не пью, не вяжу, не занимаюсь спортом, не хожу в театры, не посещаю музеи, в кино бываю очень редко, мало читаю, не хватает времени. (Правда, другие успевают всё, значит, дело всё-таки не в том, что мало свободного времени). Осталась, пожалуй, только музыка. Конечно, я люблю слушать песни. Хочу купить пианино, чтобы самой наигрывать любимые мелодии, однако музыку я знаю плохо, слабо в ней разбираюсь. Вообще, интереса к музыке у меня, по правде говоря, нет. Я люблю только эстрадные песни, особенно песни в исполнении Аллы Пугачёвой. Не буду подробно останавливаться на оценке творчества этой певицы: лучше, чем пишут о ней в печати, не скажешь. Особенно мне запомнилась публикация Ю.Филинова «Женщина, которая поёт», И.Руденко «Без страховки» («Комсомольская правда») и Ваша статья «Алла Пугачёва... Какова она сегодня». Запомнились тем, что они написаны с искренним интересом к творчеству певицы, к её личности, с уважением к ней. Внутренний мир каждого человека сложен, внутренний мир талантливого художника тем более не прост. Конечно, узнать человека до конца невозможно, но проявить к нему интерес, попытаться посмотреть на мир его глазами необходимо. Необходимо для того, чтобы понять человека.

Понятно, что к своей огромной популярности, к успеху Алла Пугачёва пришла не сразу и не без труда. Случайных побед не бывает, на одном везении долго не протянешь. Даже талант всего не решает. За каждой песней стоит большая работа. Мы, зрители, этой работы не видим. Наверное, поэтому есть люди, которым судьба артистов кажется раем. Цветы, аплодисменты, поклонники, словом, красивая жизнь. Вот и стремятся некоторые любители красивой жизни быть поближе к своим кумирам, толпятся у входов в концертные залы, где те выступают. Это по их вине вокруг известных имён нездоровый ажиотаж. К таким людям можно испытывать только одно чувство – презрение.

Другая категория людей – это распространители сплетен и слухов и те, кто охотно слухам верит. Третья категория – это люди, которые видят лишь то, что лежит на поверхности, и не желают присмотреться повнимательней. Такие судят о человеке лишь по его внешнему облику, по причёске, платью и т.д.

Сколько зрителей можно отнести к этим категориям? По-моему, не так уж мало. И остаются, наконец, истинные любители песни. Но и они всего-навсего зрители, принадлежащие к переменчивой толпе, которая с лёгкостью забывает своих старых кумиров и с такой же лёгкостью находит новых.

Сейчас Аллу Пугачёву любят очень и очень многие. Популярность её огромна. Что и говорить, недостатка внимания она к себе не испытывает (скорее даже наоборот). Всё правильно, так устроена жизнь: человек добивается успеха, и его замечают, к нему тянутся люди. Так что не только сама Пугачёва создаёт себя, её создают также зрители. И от того, какими мы будем, зависит, какой будет певица. Конечно, ей нелегко: с одной стороны – небывалая популярность, с другой – упорная предвзятость к ней, неприятие, нежелание увидеть то, что видно с первого взгляда».

... «Феномен Пугачёвой». Как я объясняю его для себя? Но прежде всего: кто я? Возраст – 58 лет. По образованию и опыту работы – историк-архивист. Читаю ваш журнал с незапамятных времён. Подписываю – четверть века. Мои привязанности: в балете предпочитаю Уланову, в опере – Архипову, в театре поклоняюсь старому МХАТу, на эстраде? Пожалуй, только Нани Брегвадзе...

И вот появляется Алла Пугачёва. И тут происходит странное. Меня тянет к ней, как магнитом.

Заметил Пугачёву с появлением «Арлекино». Услышал по радио, спросил: «Что это? Кто это?» И теперь, когда по телевизору поёт Пугачёва, бросаю все дела и усаживаюсь её слушать. Даже если самой её нет на экране, а под её голос катаются по льду.

В чём дело? Что происходит? Ведь если бы мне раньше сказали, что на меня может произвести именно такое впечатление именно такая эстрадная певица, я бы только по меньшей мере удивился. И поскольку люблю ясность, постараюсь в себе разобраться, что есть Алла Пугачёва. Думается, что очень хороши её эмоциональность, непосредственность, артистизм. Но главное, самое главное – её завораживающий голос и владение им, как артистки эстрады. Поэтому думается, что Алла Пугачёва, говоря «высоким штилем», - это дорогой камень в дешёвой оправе. Тут, однако, есть существенная разница: камню сменить оправу просто, а артисту – это резать по живому.

Сам я отлично принимаю Пугачёву как «дорогой камень», а «дешёвая оправа» меня нимало не беспокоит».

Зачем я привожу все эти высказывания и суждения, которые подчас, при всей их подкупающей искренности, субъективны и наивны с точки зрения профессионала?

Хочу лишний раз подчеркнуть, как действительно любимо искусство Пугачёвой. Мы нередко излишне общо, а то и сугубо цехово, элитарно представляем себе вкусы, мнения, пристрастия тех, кого мы обобщённо называем широким зрителем. А в этих высказываниях звучит его вполне реальный и конкретный голос.

Совершенно очевидно, что феномен Аллы Пугачёвой не случайная волна сиюминутного увлечения, что, случается, взметнёт шумно, но тут же спадает, откатывает чуть ли не мгновенно, чтобы никогда уже больше не вернуться. Известность имени Пугачёвой никоим образом не связана с усилиями критики. Есть нечто дорогое в том, что творчество этой певицы как-то очень впрямую, очень лично волнует самых разных людей. Молодой человек из далёкого северного посёлка плачет, конечно, не потому, что читает статью – она лишь вновь помогла ему вспомнить, ощутить, пережить мир песен Пугачёвой, мир, который оказался на удивление близок ему и разделён им.

Звонок в редакцию. «Я с вами говорю по поручению моих коллег из архитектурного бюро. Мы прочитали вашу статью»... И идёт долгий подробный разговор о творчестве Пугачёвой, об интересе и претензиях к нему, о мыслях и чувствах, которые рождают её песни, о её замыслах на будущее.

Тогда статья кончалась словами «Будущее покажет». Но уже совсем скоро в который раз пришлось убедиться в том, что любое будущее – часть уже существующего нынешнего дня. Не успел выйти в свет номер журнала со статьёй о Пугачёвой, с разбором того, что она уже сделала на эстраде, как певица предложила публике свою новую программу «Пришла и говорю» - грандиозный гала-концерт в зале спортивного комплекса «Олимпийский».

Среди тех, кто несколько июньских дней 1984 года заполнял трибуны спортивного зала, где выступала Алла Пугачёва, было немало людей, отнюдь не принадлежащих к числу её поклонников, однако не менее страстно пожелавших увидеть актрису не в телевизионной записи, а непосредственно на эстраде, увидеть, что же такое театр песни Аллы Пугачёвой.

Зрители, идущие ко входу в зал, напоминали демонстрантов. Тут же шныряли перекупщики билетов, подняв их цену в пять-десять раз. Раскупали «на лету», ничуть не смущаясь дороговизной. Казалось, вся эта толпа была объята не только волнением и жаждой попасть на концерт, но и ожиданием некоего чуда, счастливого свершения тайных надежд и чаяний – то ли прихода заветного праздника, то ли ниспровержения кумира. Подобный вихрь страстей и эмоций рождали вокруг себя, пожалуй, только ранние спектакли Ю.Любимова и выступления В.Высоцкого.

Но всё это чисто внешние впечатления. Отпугивал прежде всего масштаб зала, вмещающего 15000 зрителей. Можно ли при этом что-либо по-настоящему увидеть и услышать? Услышать оказалось возможно – мощные динамики, установленные в самых разных точках зала, помогали тому. Правда, иногда они настолько оглушали, что заставляли усомниться, сама ли певица поёт или работает с помощью фонограммы. Видно же было совсем неважно – «словно смотришь в бинокль перевёрнутый». Надо быть Аллой Пугачёвой, чтобы столь отважно решиться на выступление в таком зале. Надо быть Аллой Пугачёвой, чтобы этот многотысячный зал в течении двух недель ежевечерне был заполнен до отказа (а сколько сотен людей так и не попали в него)... Надо быть Аллой Пугачёвой, чтобы снова, в который раз, выйти к зрителю в новом качестве, с иным исполнительским стилем, в ином окружении.

Видимость полного успеха как будто была. Были аплодисменты, были вопли наиболее ретивых поклонниц, никто не покинул зал в антракте. Но всё-таки, думается, певице не удалось до конца подчинить себе внимание многотысячной аудитории. Свидетельство того не только кое-какие недоуменные реплики зрителей, которые довелось услышать, но и то, как активно стал пустеть зал, когда всем стало очевидно, что концерт завершается. Ещё гремели динамики, ещё актриса, подняв руку с цветами, выходила, прощаясь, на сцену, а зрители уже покидали свои места.

Причины всего этого самые разные. Конечно, не последнюю роль сыграла и малая приспособленность самого помещения для концерта. Слишком велика оказалась дистанция, отделявшая исполнительницу от зала. Но дело всё-таки, в конечном итоге, не в этом. Как ни обидно, певице Алле Пугачёвой прежде всего во многом помешал режиссёр Алла Пугачёва. Отвлекало обилие всякого антуража, заполнившего сцену. Огромное количество участников кордебалета, цирковые номера, бесконечная игра светом, волны то ли тумана, то ли дыма, то и дело заволакивающие подмостки, автомобильчик, на котором разъезжала актриса вдоль бесконечной рампы от одной тысячной трибуны до другой... Излишество изобразительных средств подчас так мешало проникнуть в смысл исполняемого произведения, что приходилось только диву даваться, как же никто не посоветовал певице-режиссёру отказаться от той или иной постановочной находки, как же она сама так нерасчётливо распорядилась судьбой собственной песни.

Если исполнитель может не понимать, что обилие антуража – такого, к примеру, как причудливые узоры лазерного луча, мириады мигающих огней, прочие свето- и пиротехнические эффекты, яркие костюмы многочисленных статистов, заполняющих всю сценическую площадку, - обязательно отвлекает внимание зрителя, не даёт ему сосредоточиться на песне, то режиссёр просто обязан всё это учитывать, в ином случае его просчёт очевиден. А в связи с таким просчётом на сцене могут даже возникнуть, и возникали, незапланированные комические ситуации там, где требовался драматический акцент. Так, когда певица исполняла песню о расставании с любимым, о том, что сейчас улетает в самолёте, как сама судьба командует «на взлёт», вдруг, точно чёртик из табакерки, появлялся и взлетал под купол стадиона некто в белом, надо полагать, символизирующий судьбу.

Другой пример. Звучит песня, а в это время на подмостки выходят воздушные акробаты и блестяще исполняют своё антре на сцене и под колосниками. Хочет того зритель или нет, но его внимание обязательно раздваивается, в какой-то момент ловишь себя на том, что песню уже не слышишь, ибо, затаив дыхание, следишь за говокружительными трюками воздушного номера. Или, когда звучит чудесная песня «Айсберг», досаду вызывает пар, туман, облака, дым – бог весть что, заволакивающее сцену. К смыслу песни, да и к айсбергу, всё это не имеет ни малейшего отношения. Тем не менее, своё гиблое дело это украшательство делает – заставляет отключиться от номера, отвлечённо поразмышлять о чудесах современной пиротехники.

Таких примеров в этом представлении предостаточно. Досада на те преграды, что вольно или невольно, но ставятся между песней и зрителем, возникала частенько. Дело, конечно, не в том, что эстрадная певица обязательно должна находиться на сцене в полном одиночестве. Пусть кружится вокруг неё многоцветный, красочно разнообразный мир театра. Но коль скоро нам всё-таки обещана сольная программа, а не абстрактно-развлекательное шоу, он должен быть подчинён исполнительнице не формально, а целенаправленно, должен помочь выявить то основное, ради чего, как сама и заявила, пришла к зрителю, чтобы говорить с ним.

На этом концерте в который раз можно было убедиться, как выросло и окрепло исполнительское мастерство певицы. Два часа песня следует за песней. Лишь на считаные минуты уходит Пугачёва за кулисы, чтобы переодеться. Всё остальное время она на сцене, поёт бегая, лёжа, сидя, стоя, танцуя... Она вся – вихрь, движение, темперамент. Развеваются волосы, вздымаются, сверкают, переливаются волны платья. Огромное пространство сцены осваивается без усилий, почти с реактивной скоростью. И ни на мгновение она не перестаёт петь. Её музыкальность безупречна. Её голос – гибкий, послушный, редких возможностей музыкальный инструмент, на котором она играет без видимых усилий, порой, кажется, шутя, передавая с его помощью и шёпот любви, и стон ярости, убийственную насмешку и публицистический пафос, слёзы разочарования и счастливый смех.

Большинство её песен очень хороши – и в музыкальном, и в поэтическом отношении. К чести её, в свою программу она включила не апробированные временем шлягеры (хотя их, конечно, ждали!), но целый ряд новых призведений. А этим, что эстрадный певец хорошо знает, увлечь зрителя, подчинить его себе труднее, это менее способствует быстрому, активному отклику зала, ибо прежде всего требует сосредоточенного внимания, своеобразной «притирки» к незнакомой мелодии. А это внимание как раз и рассеивалось. И только талант, поддержанный обострённым интересом к ней зрителя, помогал преодолевать актрисе преграды, которые то и дело возникали между песней и залом. Но подчас бег с препятствиями и для исполнительницы, и для зрителя был слишком изнурителен.

Но, в конце концов, беда не велика – подобный концерт дело новое, для солирующей в нём бенефицианки непривычное, и стоило предположить, что его издержки – временные изъяны на непривычном пути.

Программа «Пришла и говорю», это, кажется, наше первое музыкальное шоу, была принята далеко не всеми и не безоговорочно. Претензии, если суммировать их, сводились к тому же – актриса, певица оказалась заслонена, завалена обилием разнообразных зрелищных средств, красок, трюков, многие из которых к тому же были весьма невысокого вкуса и качества. Плохо видно, чрезвычайно громко, словом, всё избыточно для глаз и слуха и излишне скудно для чувства и мысли.

И всё же не стоит забывать, что музыкальный спектакль «Пришла и говорю» это ещё и попытка создания авторской эстрады – ведь автором сценария, слов и музыки некоторых песен, одним из режиссёров представления явилась сама Алла Пугачёва. Так впервые ею сделан шаг к тому, музыкальному Театру песни, который она столь упорно и активно создаёт сегодня. Не театру одного актёра, а масштабному профессиональному коллективу, с постоянной труппой, балетом, группой режиссёров и художников, театру, который будет формировать и пестовать новых исполнителей эстрадной песни.

Понимала ли сама Пугачёва относительность успеха своего первого шоу? Уверена, что да, хотя в защите его была темпераментна и непреклонна. С одной стороны, масштабное зрелище, с другой – плохо видно саму исполнительницу... А это, поясняет Пугачёва, так и задумано:

«Все мои прежние программы были не похожи. Одна, я считаю, получилась уж очень эксцентричной, что ли, - сплошной гротекс. В другой пыталась донести слово, а музыку приглушила. «Монологи певицы», с которыми выступала ещё недавно, воспевали лирику и любовь... Но во всех этих программах я пряталась за образы, пела от лица своих героинь. Вроде бы и не я пою, а другая женщина, в чём-то, может быть, мне и подобная, а в чём-то нет... И захотелось быть собой, без песен-масок. Программа «Пришла и говорю» - моя исповедь. Меня, как всякого человека, волнует многое, и сама не из одноцветных чувств состою – поэтому песни подобрались такие разнотемные, разноплановые, может быть, иногда неоднозначные. Да, лирики, как и прежде, немало, повторяю кое-какие из старых песен. Но тут же песни патриотические, антивоенные, социальные – целый блок, их и нельзя, думаю, «прилаживать» под придуманную героиню – только самой, от собственного лица и в полный голос можно петь.

Контуры концерта начали проглядывать, и стало ясно, что он немножко вырастает из рамок камерности и интимности, требует каких-то новых, эстрадных, зрелищных форм. Многие коллеги мне советовали быть поближе к зрителю. А вы можете себе представить, я поняла, что не хочу, да и не нужно, чтобы в такой программе меня разглядывали! Почему? А может быть, я издалека кажусь меньше, легче, стройнее? А динамика и молодость тут необходимы».

Возражаем – но с многочисленной аудиторией почти невозможно установить такой же тесный контакт, что с залом, скажем, мест на пятьсот?..

Пугачёва уверенно парирует:

«У нас, артистов, термин есть такой: посыл. Это значит, что если ты не будешь постоянно посылать во все ряды своё лицо, голос, какие-то импульсы, не возникнет духовной связи между тобой и слушателями. Удивительное ощущение – контакт! Мне вот сейчас пишут почитатели: мы сначала испугались, что площадка огромная, а вы такая маленькая, но под занавес стало казаться, что арена уменьшилась. А я чувствовала наоборот. Поначалу ощущала себя большой, а слушатели вдали виделись такими маленькими, много всяких маленьких. Но потом замечаю: они всё больше и больше на меня надвигаются. То есть мы приближаемся друг к другу. Тогда-то и рождается искусство».

Критик гнёт своё, дескать, свет, балет и всякие эффекты иногда заслоняют текст, а она снова всё отметает:

«Смотрите-ка, какие требования предъявляются сегодня к эстрадному певцу: чтобы и текст был хорошим, и слова внятны! Но не всё ведь сразу. Только на сцене, на зрителе можно понять, помогают песне режиссёрские находки или вдруг начинают отвлекать внимание на себя. Трудно всё предусмотреть. Выхожу на сцену исполнительницей того, что сама же напридумывала как режиссёр и сценарист, и вдруг волосы дыбом: «Ай-ай-ай! Как же это не доглядела? Вот тут ещё пару ступенек надо, из этой песни лазер убрать – только мешает, сюда нельзя идти, потому что микрофон от усилителя начинает «заводиться»... Всё это лишь первые прикидки».

И снова каверзный вопрос – осталась ли довольна публикой? И снова твёрдое:

«Осталась. Я с ней не заигрываю и на аплодисменты лишний раз между песнями не «заводила» - программа идёт непрерывно, почти нон-стоп. Но понравилось качество аплодисментов в конце и качество тишины в зале, когда пела. Я не заметила перемен в своём зрителе. Мне показалось, что даже та часть публики, которая меня совсем не принимает, уходила с концертов единомышленниками. Если не моими, то уж отечественной эстрады точно. Я стремилась вложить в людей ощущение гордости за нашу эстраду, которую одно время и у нас, и за рубежом считали чуть ли не второсортной, очень хотела доказать, что эстрада – это тоже серьёзный жанр.

Единственно, что мне неприятно: вероятно, мы уже добились хорошего качества звучания, отрегулировали свет, но некоторые люди выходят и говорят: замечательная, грандиозная программа, но это же под фонограмму идёт!.. Вот, что обидно... Ну как втолковать, что не может человек два часа петь под фонограмму, живя и двигаясь на сцене в зависимости от всегда неодинаковых пауз, от живого темпо-ритма, который каждый вечер разный! Я за высокое искусство концерта, тогда при чём здесь фонограмма?!»

Фонограмма, заметим, только при том, что концерт всё-таки оставлял впечатление некоего механического, профессионально сконструированного зрелища, но не живого, непосредственного контакта с человеком из зала. Конечно, Пугачёва и на этот раз царила и властвовала, но скорее как хозяйка грандиозного дела, объединившая в его рамках десятки исполнителей, сумевшая гигантской силой воли и энергии начать и завершить его, привлекая своим именем интерес к нему, но всё-таки на сей раз она не стала до конца духовным, душевным средоточием зрительских интересов.

Критик С.Николаевич проницательно заметил, что в какой-то момент не трудно было заметить и почувствовать, что Пугачёва стремится к организации отечественного «Фолт Бержер», где бы царила одна она. Для определённого момента в её творчестве – верное наблюдение. Оно уже угадывалось в эстрадно-цирковых программах, в которых Пугачёва и Игорь Кио были центральными фигурами.

Уже несколько лет усилий Пугачёвой направлены на создание стационарного Театра песни. Дело для нашей эстрады и новое, и трудное, и необходимое. Алла Борисовна занята им всерьёз, активно, неутомимо. Она вкладывает в это и душу, и деньги, причём больше всего ею же и заработанные.

Пусть будет создан такой театр. Пусть он станет своеобразным инкубатором талантов. Уже сейчас есть все основания думать, что дело это не только перспективное, но и приносящее плоды. Во всяком случае, такие певцы, имена которых нам сегодня хорошо известны, как Агузарова, Малинин, Киркоров, Пресняков, - начали свой путь в большое искусство, руководимые и направляемые Аллой Пугачёвой.

И всё-таки никто из нас не хочет расставаться с искусством самой Пугачёвой, отказываться от встреч с ней, как говорится, с глазу на глаз. Не случайно Илья Резник видит её на сцене одну, при свечах. Не случайно С.Николаевич пишет: «Тебе не надо примерять чужие стили, тебе не нужны ни эти дымы, ни блески, ни перья, ни театр песни, о котором ты толкуешь едва ли не в каждом своём интервью. Ты – сама театр и можешь строить декорпции из ничего. Тебе нужны только подмостки, несколько надёжных джазменов, может быть, аккордеон (твоему голосу идёт аккордеон) и... всё».

Любой художник имеет право говорить от своего «я», никто не может запретить ему это. Другое дело, насколько это «я», обращённое к миру людей, окажется им интересно и нужно. А происходит так только в одном случае – когда творчество художника так или иначе находит точки соприкосновения с жизнью общества. И чем больше этих общих болевых точек, тем ближе нам человек искусства, тем больше смысла видим мы в его творчестве, тем теснее отождествляем его с собственной судьбой. Тем он нам понятнее и дороже.

Изначальный демократизм творчества Пугачёвой был многим очевиден и многими оценен по достоинству. Его признавали даже те, кто относился к её искусству в целом достаточно скептически, видя не только его сильные стороны, но и места вполне уязвимые, требующие дальнейшей работы, совершенствования, шлифовки, общей постановочной культуры, наконец. И всё-таки именно достоинства – широта взгляда на мир, стремление понять человека, доверчивое желание идти ему навстречу – все эти качества творчества певицы были основными.

И здесь вновь стоит вернуться к письмам. Ведь самое значительное и интересное в них совсем не оценка певицы, а то, как творчество Пугачёвой подчас заставляет человека обратиться к собственной жизни, к самому в ней сокровенному.

В силе чего?

...«Ведь она, - поясняется в одном из писем, - для нас горит, для нас поёт, для нас создаёт. Это благо, добро. От доброты люди становятся ещё лучше, от доброты мир во всём мире и уважение, и любовь. От доброты рождаются великолепные произведения искусства».

...«Я понимаю её, принимаю близко к сердцу её героинь, по её творчеству сужу о ней как о человеке. Её песни помогают разобраться в жизненных ситуациях, помогают в беде, помогают жить». Судя по внешнему виду письма, оно написано слепым человеком. Что ещё к этому добавить?

...«Она поёт не о любом, не о человеке из толпы, а о каждом персонально, добирается до глубины переживаний и потому так необычна и по манере и по репертуару. Её искусство личностно. Она поёт о личности и для личности. А личность всегда ждёт, чтобы о ней заговорили именно как о неповторимости. У Пугачёвой экстравагантность – путь к созданию образа, неизбежность, необходимость, когда целью ставится создание живого образа, а не голая схема. Наконец, последнее, что, по моему мнению, страшно важно. Она поёт о любви, о любви современной женщины, даже когда поёт о королях и прочем. А что такое современная женщина? Она часто одинока, эта женщина страдает от собственной эмансипированности и мужественности, ей необходимо сильное мужское плечо, привилегия быть слабой, хоть иногда обожание, рыцарское поклонение. Обо всём этом и заговорила Алла Пугачёва».

...«Знакомство с ней началось десять лет назад, и десять лет назад в газете «Труд» написали о ней статью. С тех пор говорят и пишут о ней всё и все. А мне и без этого всё уже известно и понятно. Я ставлю на вертушку её пластинку, и она сама отчётливо рассказывает мне о своей жизни. И я смеюсь и радуюсь, грущу и плачу вместе с ней. Она мой единственный и любимый друг. Она, чьё имя сегодня такое звонкое»...

...«Мне очень часто бывает плохо, мне почему-то часто не везёт, но я ставлю пластинку с её искренней песней и мне кажется, будто она говорит мне – не расстраивайся, всё пройдёт, всё будет хорошо... И я верю в её предсказание, в её искренние слова. И когда я прихожу с работы усталая, сяду на диван чуть-чуть передохнуть и посмотрю на её портрет, который висит у меня в комнате, у меня сразу пропадает усталость. И каждое выступление Аллы Пугачёвой для меня лично – море эмоций и переживаний. Ведь без этого нельзя жить. Мне нужен реальный и любимый человек, который плачет и смеётся, как я, говорит о моём горе и счастье. Он такой же, как я, только сильнее и умнее. Вот почему творчество Пугачёвой оказывает на меня и многих моих знакомых не только музыкальное влияние».

...«Её песни действительно являются в какой-то степени лекарством от обид, невзгод и даже горя. Есть у певицы песня – «Ты на свете есть». Даже сейчас, когда я просто вспоминаю название, у меня комок у горла. Очень добрая песня, а главное о нас. У меня был любимый человек (я его и сейчас очень люблю), и эти слова, что есть в этой песне, обращены к нему. Уже три года нашему знакомству, но я его потеряла и ничего уже не исправишь. Я часто его вспоминаю, а если не могу зримо увидеть его лицо, включаю «Айсберг».

... «Тебе восемнадцать, и кажется, что земля горит под ногами. Как быть? Где искать Друга? В Толстом или Чайковском? Они, конечно, гении, но для меня лично это учителя, а не друзья. И я выбираю себе эстрадного кумира, и я без всяких сомнений называю любовь свою – Аллу Пугачёву. Заметьте, на её концертах плачут, смеются, думают, страдают. Ей пишут письма, спрашивая, как жить дальше, как быть с любимым... Наверное, это необходимо в наше время – жить и верить, что есть на русской земле такой простой человек, который поймёт, поверит и поддержит тебя. Любовь – это созидательное чувство. И на какой бы предмет она не была направлена, она приносит больше пользы, чем вреда».

...«Я по натуре человек скромный, застенчивый. С людьми чувствую себя очень скованно. Любой человек, с которым я общаюсь, буквально подавляет меня, словно я нахожусь под гипнозом. Почти каждое обращение ко мне, упоминание моего имени заставляет меня краснеть до корней волос. Сколько было ситуаций, в которых ни один человек не покраснеет, ему просто в голову не придёт, что можно от чего-то покраснеть, я же заливаюсь краской без труда и уж, конечно, без малейшего желания со своей стороны, и ничего не могу с собой поделать. Друзей у меня нет, потому что со мной неинтересно. Из-за своей застенчивости, из-за постоянной боязни покраснеть, я не могу ничего толком рассказать. Вообще я предпочитаю слушать, а не говорить. От того, что у меня нет друзей, не страдаю. Одна я чувствую себя увереннее и спокойнее. Вот почему мне нравятся такие качества Пугачёвой, как смелость, раскованность. Ведь сама я таких качеств не имею, зато начинаю верить, что совсем не стыдно, когда человек владеет ими. И ещё. Целеустремлённость, настойчивость, трудолюбие – вот что отличает Аллу Пугачёву, и это главное. Для меня Алла Пугачёва значит очень многое. Мне нужны её песни – этот неповторимый, удивительный мир».

...«У меня, драматической актрисы (даже в плане амплуа невероятно близкой Вашей героине), теснейшее соприкосновение с Вашей образностью, сутью, понятием, эмоциональным взрывом, логикой, предвидением, ассоциативностью. Это вроде бы сложно и в то же время очень просто: оказывается, можно и нужно жить на сцене так, как живёте Вы. У меня был период, когда шесть месяцев – полгода! – я не могла слышать Вас вообще – изъяла Ваши пластинки, немедленно выключала телек, радио: не слышать, не слышать, не слышать... Иначе не хватит мужества, сил... Такое в худший момент жизни может лишь говорить о духовном, эмоциональном единении. Объясню. Дебют у меня в очаровательной пьесе, чудо-редкостной роли... Отказалась от дебюта, - нет общего не то что «языка» с режиссёром – общего видения житейской ситуации, глубины ощущения русского, истинно русского характера Женщины, темы её...

Всегда сохраняйте самое-самое-самое для Вас заветное – оно несомненно станет для нас ясно, понятно, доступно; будет волновать, возмущать, удивлять, негодовать... А что может быть прекраснее? И я снова обретаю надежду, и снова я ищу созвучия в себе Ваших мыслей, надежд, страстей и удивления. Хочется возродить в себе Женщину. Ах, как хочется... Пытаюсь воплотить свои надежды на сцене.

Да поможет Вам Ваш талант, Ваше сердце, Ваш ум, Ваше женское начало. Всего Вам доброго, светлого, наипрекраснейшего!»

Как говорится у А.Н.Островского, - этот поцелуй дорогого стоит!

А вот письмо, пожалуй, самое трагичное из всей почты:

«Пишу Вам, потому что больше некому. Ещё живу, хотя не знаю зачем и не знаю, что будет со мною завтра. Самый близкий мне человек во всём мире была мама. Месяц тому назад она поехала отдыхать. Вдруг к концу её отпуска звонок: «Немедленно приезжайте в больницу». Мама попала под поезд, когда переходила железнодорожные пути. Четыре дня я не выходила из её палаты. Молилась – пусть только останется жива, только жива, жива, жива... Однажды ушла за покупками. Вернулась – кровать пустая, нянечка под ней пол моет. Не сразу до меня дошло, что случилось. А когда поняла, упала. Очнулась в кабинете главного врача. Второй раз очнулась там же после кладбища – упала во время похорон.

Потом пришла в пустую квартиру. Ни спать, ни есть долго не могла. Ходила по комнатам и кричала: Мама! Мама! Что ты со мной сделала? За что? Хоть и утешали меня в больнице, хоть и говорили всякие добрые слова – никого, ни звонка в дверь, ни телефонного звонка. Решила умереть. Как – не знаю. Просто сидела сутки на столе и думала – надо умереть. Надо. Скорее надо...

И вот, потому и пишу, услышала откуда-то песню Аллы Пугачёвой. Не знаю какую, почти и не вслушивалась в слова. Только показалось, что говорит она мне: живи, обязательно живи, надо быть сильной, всё образуется, надо зажать отчаяние и выжить.

Показалось, схожу с ума. Взяла пластинки Пугачёвой, какие были дома. Стала слушать. Надейся. Живи. Борись. Как будто взяла она меня за руку, а может, обняла, сильная, смелая, всё понявшая, и стала утешать, плача вместе со мной, крича на меня, шепча слова утешения. Как будто прорвалось что-то во мне. Заплакала, кажется, впервые. За всё время – впервые. Смогла выйти на улицу, взглянуть вокруг. Смогла жить. Спасибо ей! Я не знаю, надолго ли меня хватит, ведь я больше ни во что не верю, ни в добро, ни в дружбу, ни в милосердие. Пустые слова, их легко только говорят. Я осталась одна, и живу одна. Хотя жить всё равно не хочу. Но ставлю пластинку Аллы Пугачёвой – и день мой. Что дальше – не знаю».

Письма, письма, письма... Если говорить откровенно, то лично я не понимаю тех, кто пишет о себе и своих переживаниях незнакомым людям. Чудится подчас за этим некий умысел – вдруг и моё имя появится в печати, чуть-чуть, но тоже прославлюсь. А может быть, всё проще и человечнее – поделиться наболевшим необходимо, да вот беда – не с кем. А тут всё-таки уважительный предлог – и ложатся торопливые строки на листок, вырванный из блокнота или школьной тетради. И что-то внутри успокаивается, утихает, что-то вроде бы и неясное, и вполне конкретное облегчает, снимает напряжение, придаёт силы. Ведь те же письма в адрес Пугачёвой, это, по сути своей, послания на деревню дедушке. Вот почему я поверила в их искренность, бескорыстие, поверила, что написаны они в ту минуту, когда, как говорится, душа горит.

Не знаю, есть ли другое место, кроме нашего отечества, где так личностно, так доверительно воспринимается искусство, которое в наши дни, в нашей обстановке и ситуации порой становится чуть ли не единственной поддержкой человеческого духа в его невесёлом, подчас изнурительном существовании...

Великая традиция русского искусства выполнять миссию духовного наставничества не умирает и сегодня. Есть в ней и нечто горькое, печальное, как печальны русские осенние поля. Есть и возвышенно прекрасное, нравственно чистое. Многие десятилетия мы не приумножали, но лишь теряли, не приобретали, но разрушали. Почти ничего не осталось у нас, достойного гордости, кроме вот этого нравственного единения с искусством, какой-то детски-трепетной веры в его мудрость, правдивость, поддержку. Издавна живём этим, издавна верим не в действительность, а в художественный образ, в его этические уроки, прогнозы, постулаты. Искусство у нас становится своеобразным мессией – другого нам не дано. И бездна и небеса одновременно – для жизни, для нас, для художника. Но что делать – доля такая.

Кому адресованы подобные письма? Не просто певице, а той опосредованной героине, тому художественному образу, который создала актриса силой и особенностями своего дара. Той, что по-земному, по-человечески оказалась близка и понятна многим людям. Правда, вряд ли можно рискнуть и раскрыть свою душу ослепительной диве, которая предстала перед зрителями в одной из песен Пугачёвой, в программе «Пришла и говорю». Сначала герлс с услужливой заботливостью служанок окутали её чем-то длинным и белым, то ли из меха, то ли из перьев, пеньюаром, в котором она, вольготно раскинувшись на подмостках, стала рассказывать о том, что придёт её время распроститься со сценой. Наверное, это будут печальные дни. Но не возникало в песне даже тени грусти или драматизма, зато угадывался нескромный намёк на шикарную жизнь эстрадной суперзвезды.

Стоит ли в связи с общим взглядом на творчество Пугачёвой упоминать о таких огрехах? Но они сделали ей имя, но они привлекают к ней... Но иногда вдруг начинает чудиться, что она слишком упоенно демонстрирует собственную звёздность. Что-то залихватски надменное начинает сквозить в её автопортрете, сыто самоуверенное, излишне горделивое. Особенно сказалось это в одной из телевизионных передач, которая была посвящена ей.

Передачу эту, сразу же после её анонсирования, многие ждали с нетерпением. И внимательно смотрели. И долго обсуждали. Что же обсуждали в первую очередь? Паркет в квартире певицы (многие кадры были сняты у неё в доме), достоинства кресел, ажурность занавесок, из-за которых певица, выглядывая со столь несвойственным ей до того миленьким кокетством, пела песенку про кукушку... А когда зрители замечают подобные вещи, это серьёзный просчёт создателей телефильма. К сожалению, певица предстала в нём излишне самоуверенной хозяйкой положения, которая то и дело принималась поучать зрителя, как надо понимать её искусство и относиться к нему.

Случайно или нет, но получилось так, что нам больше показывали различные видовые сюжеты с участием Пугачёвой, а сами песни в её исполнении уходили куда-то на второй план. И заявлено это было сразу же, с первой песни «Арлекино», которая до сих пор любима зрителем, готовым слушать её вновь и вновь. Однако изобразительный ряд передачи сминал и рвал музыкальное произведение. Исполняющую его певицу мы видели то на подмостках сцены, то перед микрофоном на радио, то идущую в окружении веселящейся молодёжи по набережной. И песня от всего этого терялась, трагический Арлекино никак не сливался со счастливой женщиной в джинсах, которая беспечно прогуливалась вдоль реки. Вообще от главной героини этого фильма (так почему-то не хочется говорить – Аллы Пугачёвой) порой исходило так много довольства и менторской снисходительности, что становилось как-то не по себе. И только документальные кадры, переносящие нас на концерты певицы, вновь возвращали нам трагически-вольный, демократически простой образ лирической героини, которым мы так дорожим.

Конечно, истинный художник не может в своём творчестве жить стремлением лишь угождать публике, бесконечно варьируя темы, сюжеты и интонации, уже полюбившиеся ей. Это прямой путь к утрате своего лица, своей творческой индивидуальности, а значит – скорейший путь к забвению. Конечно, можно и должно относиться вполне спокойно к наивно-восторженному всплеску чувств в свой адрес. В одном из писем высказано пожелание: «Одно хочу просить, - не довольствуйтесь успехом у... господи, как же их определить? Ну, вот тех самых, вопящих, что ли? Ну их...»

Думается, актриса это понимает. Когда на одном из концертов, после очередной песни, в полной тишине зала раздалось надсадно-писклявое «Бис!», Пугачёва чётко и холодно произнесла: «Девушка, я не беру с собой на концерт успокоительное». Зал бурно зааплодировал.

Сама суть отклика, который находит её творчество, носит далеко не праздный, не поверхностный характер, он по-настоящему глубок, серьёзен, эмоционален. Как это ни громко звучит, но лучшие песни Пугачёвой действительно помогают людям жить. Каким образом возникает эта таинственная связь между сердцами художника и зрителя, понять до конца не всегда бывает возможно. Тут круто, нерасторжимо, неотделимо переплетены общие закономерности времени и индивидуальные особенности творческой личности, историческая связь эпох и поколений и житейски-бытовые особенности обыкновенного нынешнего дня. Почему тот, кому ещё вчера так восторженно рукоплескали, сегодня никому не интересен и забыт? Только ли потому, что мастерство исполнителя, что называется, свелось к нулю? И так, конечно, бывает, но намного реже, чем это порой кажется. Значительно чаще художник не угадывает, не учитывает изменившийся общественный климат своего времени, он ещё творит по старинке, проторенно-привычно, а требования и устремления жизни уже изменились.

Остаться с людьми на годы, стать в искусстве незабываемым – нелёгкая задача, требующая постоянных подвижнических усилий. И Пугачёва прекрасно понимает это. Её стремление вырваться из плена уже апробированного, устоявшегося – очевидно. Круг её художественных поисков неустанно расширяется. То это новый образ, то гала-представления, то организация театра. А ведь давно известно, что эстрадному исполнителю гораздо проще довольствоваться привычным – меньше хлопот. Пугачёва выбирает трудную, непроторенную дорогу, стоит ли удивляться, что оказывается она подчас не столь гладкой, как видится в мечтах...

И пусть всегда идёт художник путём поиска и познания, а не мурлычет на тёплом коврике у тёплого камина, пусть у художника будет всегда больше сомнений и тревог, чем успокоенности и благодушия. Почему человек всегда откликается на тревогу, волнение, на эмоциональный порыв навстречу другому, на яростное стремление удержаться, выстоять на краю? Да потому, наверно, что вся наша жизнь непроста, нервна, чревата неожиданностями, требует постоянного напряжения, усилий, борьбы, преподнося как дорогой подарок лишь считанные спокойные минуты. Каждый знает это на собственном опыте, испытывает это в своей судьбе. Мы потому и бываем всегда благодарны художнику, который, раскрывая в своём творчестве всю глубину страстей человеческих, говорит: можно выстоять, можно обрести себя, можно быть счастливым, как ни трудна была жизнь, жить всё-таки стоит, и это прекрасно.

Сегодня всё наше искусство, в том числе и сценическое, переживает трудный период. Стремительно изменившаяся политическая обстановка не могла не повлиять на место художника в этом мире, на его дело. И оказалось, что поворот к иному художественному мышлению, к иной, чем вчера, образности, эстетике, идее не столь прост, как грезилось в прошлые годы – дайте свободу и подлинный расцвет всего советского творчества будет обеспечен чуть ли не мгновенно.

Да, сейчас искусство не связано социально-политическими путами, начальственными рекомендациями, ограничениями, приказами, пытается разобраться в своём истинном предназначении и месте в действительности. Оно стремится в ускоренном темпе освоить часть мировой культуры, от которой было длительное время отставлено.

Однако пока практический результат этих усилий всё больше начинает вызывать недоумение, хотя само стремление восстановить порвавшуюся связь времён более чем необходимо. Выход в иные художественные сферы кое-кто увидел в насаждении на отечественных подмостках элитарного театра – театра, очищенного от любой политики, идеологии, социальности и т.д. Открылась своеобразная «площадка молодняка», где режиссёрам и актёрам разрешили пробивать дорогу ранее запрещённому в нашей стране авангарду.

И вот результат. Раньше культивировали психологизм, ныне – антипсихологизм. Ранее призывали к искусству доступному, понятному массам, теперь – к искусству, понятному только избранным.

То и другое в равной степени нелепо и жалко, как нелепо и жалко любое проявление творческой несвободы. От, извините, идеологического ожирения в одночасье не избавиться. Не стоит лукавить. Элиту, равно как и элитарное искусство, невозможно ни учредить на заседании, ни измыслить на досуге, ни объявить указом.

В том, что сегодня подаётся как авангардизм, концептуализм или якобы интуитивное откровение, чаще всего не чувствуется органичной творческой потребности, естественного волеизлияния души и сердца художника, а скорее ощущается демонстративно вызывающая жажда отрицания, самоутверждения, эпатажа. Увы, снова угадывается некая покорная ориентация на установку извне. Не разрешали – послушно молчали, разрешили – воинственно закричали. А если завтра снова призовут к умеренности и покорности?

Что и говорить, вопрос о новизне в искусстве, поиске, расширении его эстетических границ, гражданского и нравственного предназначения, внутренней свободы – вопрос сложный, особенно для нас, для нашего общества, в котором не только традиции серебряного века или чёрного квадрата, но даже элементарное понятие личностной правды художника, его право видеть мир по-своему и по-своему говорить об этом, были бесцеремонно оборваны, на десятилетия закрыты, преданы анафеме. Утеряны здесь навык, практика, теория. И прежде всего забыто право художника дорожить своим внутренним миром, пестовать и формировать его, отстаивать собственные взгляды, пристрастия, вкусы, умение не подчинять их тому или иному политическому климату. Мы сегодня то и дело говорим об авангардном искусстве, то есть об искусстве-первопроходце, осваивающем нечто неизведанное ранее, идущем тем путём, где ещё, как говорится, не ступала нога человека. Имеем ли к тому основания? Честно говоря, в данный момент весьма относительные.

Во-первых, как-то ненароком перепутали авнгард с молодостью, что далеко не так равнозначно, как подчас кому-то кажется. Во-вторых, упорно не хотим замечать, что как раз наш так называемый авнгард, весь устремлён вовне, в эпатирующий отклик на злобу дня, в общественно-политическое отрицание, насмешку над тем, чему вчера присягали. Наверно, подобный этап необходимо пройти, но, честно говоря, издержки его видны невооружённым глазом.

От всего этого наша эстрада, и особенно её вокальный цех, не стоит в стороне. Конечно, отсутствие всяческих запретов произвели перемены и в этой области. Мы уже свободно рассуждаем о музыке джаза, рока, шлягера, кантри. Отдаём должное западной рок-классике – «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд» - вошли в наш музыкальный быт. Растим и пропагандируем отечественные рок-ансамбли, которые в данный момент буквально заполонили эфир и эстрадные подмостки. Сколько их? Множество, даже перечислить все трудно – «Чайф», «Рок-отель», «Рондо», «Парк Горького», «Аквариум», «Мистер Твистер», «Секрет» и т.д . и т.п. А сколько новых эстрадных вокалистов появились в последнее время! Женя Белоусов и Дима Маликов, несмотря на свой юный возраст и относительно невеликий исполнительский стаж, уже стали чуть ли не мэтрами среди целой плеяды ещё более молодых, ещё более раскованных, раскрепощённых и разноцветных, армия которых рассыпалась по многочисленным сценам эстрады. Что много – хорошо, авось когда-нибудь количество перейдёт в качество. Пока же...

«В последнее время стали возникать во всесоюзном эфире какие-то новые голоса, появляться новые лица. Но невольно ловлю себя на мысли, что подлинных открытий мало, а штампы просто неистребимы. Многие молодые люди разучились ценить собственную неповторимость, похоже, они хотят одного – соответствовать некому усреднённому, итало-прибалтийскому стандарту, миленькому и привычному, как курортная пластмассовая мебель».

Что добавить к этим словам Пугачёвой? Действительно, многие модные рок-ансамбли, молодые эстрадные вокалисты уж очень нетребовательны к себе, не более, чем шумно развлекательны при всей внешней раскрепощённости, свободе костюма, слов, поведения, вызывающего музыкального грохота – жажде стать возмутителями спокойствия во что бы то ни стало. При всём том производят они пока впечатление бабочек-однодневок, резвых несмышлёнышей, хорошеньких ряженых. Но отнюдь не самобытных личностей, тем более творческих индивидуальностей.

Правда, существует мнение, что весь этот мишурный антураж и блеск звуков, карнавальных нарядов, новомодных танцевальных па – исключительно для молодёжи. Давно пора с этим серьёзно поспорить. Есть ли вообще сугубо «тюзовское» искусство? Разве молодёжь состоит только из тех, кто чуть ли не в истерическом припадке бьётся при выступлении своего кумира? Как почувствуют себя на эстраде жени и димы через пять-десять лет, когда простятся с забавами дерзкой юности? Найдут ли они в себе силы и мастерство сменить инфантильный репертуар, а заодно манеру поведения и костюм, на нечто другое? Сейчас на все эти вопросы трудно ответить что-либо вразумительное – нынешний молодёжный репертуар не таит в себе и намёка на творческую перспективу.

Был и у Аллы Пугачёвой момент, когда авангардно-молодёжный бум на эстраде захватил её. Кажется, она чуть ли не всерьёз начала задумываться над тем, чтобы стать ближе и понятней юным. «В молодёжной программе, - пояснила она, - у меня как бы одна краска – динамика, острота, стремительность темпа. Без этого здесь не обойтись. И не то чтобы я подстраиваюсь, приспосабливаюсь к молодым – я стараюсь их «завести», создать соответствующий настрой на сцене и в зале. Песня должна стать веселее, мажорнее – ведь за ней стоят прежде всего молодые люди, а это – поколение оптимистов... Сегодня я думаю о музыке и ритмах нынешних семнадцатилетних. Вы видели, как они танцуют брейк? Их юмор, их раскованность, их своеволие и даже жестокость – это какой-то совсем новый стиль, новое направление. И не скрою, мне хочется, чтобы они пели и танцевали под мои песни. Я не собираюсь уступать место тем, кто сейчас дышит мне в затылок и норовит спихнуть в этакие гран-дамы советской эстрады».

Последняя фраза многое проясняет. Только боязнью потерять лидерство можно объяснить стремление певицы во что бы то ни стало завоевать признание «нынешних семнадцатилетних».

Да, кое-какие песенки подобного плана Пугачёва действительно спела. Что-то о робинзонах, о том, что лучше иметь сто друзей, чем сто рублей, о папе, который купил автомобиль. Конечно, можно и за пределами собственной памяти поискать названия этих вокальных пустячков, имена авторов их слов и музыки – в каких-то учрежденческих фолиантах репертуар певицы несомненно зафиксирован. Но зачем? Лично для меня исполнительство Пугачёвой в целом, её творческий сценический имидж не имеет ничего общего с сугубо молодёжной тематикой, какие бы песни не возникали время от времени в её репертуаре.

Дело, на мой взгляд, в том, что никогда, даже в самом своём начале, творчество Пугачёвой не адресовалось исключительно молодым. При всём своём темпераменте, отчаянной лихости, возбуждающем напоре, оно неизменно было лишено наивности, легкомыслия, инфантильности, той бездумной душевной лёгкости, которые могут быть у человека, не имеющего за плечами никакого жизненного опыта. Пугачёва же изначально вышла на сцену личностью, индивидуальностью. И вот что знаменательно (это лишний раз подтверждают те же письма в её адрес) – наиболее глубокий, верный отклик её исполнительство находит не у юных несмышлёнышей, а у людей более зрелых, у тех, кто умеет соотносить искусство со своей личной биографией, характером, пристрастиями, выработанными накопленным грузом лет. Такие люди, конечно, не оставаясь равнодушными к «заводу» певицы (любое искусство обязательно должно начинать свою борьбу за душу человека с её эмоционального плена), различают и отличают ту страстную интонацию, которая так берёт за сердце в её лучших песнях.

А ведь никаких злободневных политических мотивов никогда у неё в песнях не было. Её песни, как правило, лишены каких бы то ни было примет быта или временной социальной определённости. Все они, вроде бы, не более чем обобщённо лирические, юмористические, исповедальные миниатюры. И, тем не менее, у нас есть все основания говорить о феномене Пугачёвой, о том, что её искусство значительно и серьёзно не только для того или иного общественного исторического момента, но имеет уже полное право стать в один ряд с нашей отечественной эстрадно-песенной классикой.

Безоглядное утверждение собственного творческого кредо, дьявольская энергия, непреклонная настойчивость не случайно заставляют иных критиков, говоря о Пугачёвой, вспомнить Пиаф или Высоцкого. Конечно, любое сравнение всегда относительно, однако и доля справедливости в нём безусловно есть. Что и говорить, социальная направленность Высоцкого значительнее и осознанней, чем у Пугачёвой. Конечно, женская откровенность и страстность Пиаф имеет под собой вековую национальную культуру. И, тем не менее, действительно между этими художниками есть нечто общее и очень существенное – мир их страстей, чаяний, откровений неизменно и постоянно близок и понятен слушателям, он вообще впрямую ориентирован на непосредственный и тесный контакт с ними.

Какой бы путь поисков не проходила Пугачёва – от персонажа-маски до душевной исповеди, она всегда стремится найти то общее, что соединит её со всей зрительской аудиторией и каждым её зрителем. Некогда она пела – «И я как все»... Она, действительно, как все – в её лирической героине нет ничего загадочного, недосягаемого для всех остальных. Сам мир её души, в отличие, скажем, от художественного имиджа А.Вертинского, не тревожит и не изумляет своей необычностью, неожиданностью, изысканной утончённостью, эстетической новизной.

В целом искусство Аллы Пугачёвой традиционно в самом прямом и глубоком смысле этого определения. Она сама признаётся, что буквально пропитана русскими народными песнями, которые с детства звучали в её доме. Она обожает Лидию Русланову с её удалью, страстностью, необузданностью. Она уверена – «в песне необузданные и побеждают». Она может спеть народный причет «Ой, дитя, моё дитятко» с неподражаемой народной интонацией. В «Старом доме» её исполнение отличает ямщицкая удаль. Чувственно прямая мелодия вальсов и танго в её интерпретации завораживает. Вообще в лучших песнях Пугачёвой, стремительно снискавших популярность, не надо искать примет той новизны, того авангарда, которые по идее должны резко порывать с тем, что им предшествовало. Но при всём том песенный театр Пугачёвой исключителен и неповторим.

Алла Пугачёва принесла на сцену мятежную интонацию. В форме сугубо индивидуальной, демонстративно личной, она выразила некий общий духовный настрой времени, его подспудно назревший бунт, мятеж против узаконенного стандарта, против засилия бездарностей, добродетельного ханжества, социально-общественного притворства. Уверена, продемонстрируй она это прежде всего через слово, как тот же Высоцкий, путь на официальную сцену был бы заказан ей на долгие годы. Но в её случае пришлось бы бороться (хотя борятся и пытались) с интонационным подтекстом, с определённой манерой поведения, а здесь наша многоопытная охранительная цензура оказалась достаточно бессильной. Ведь хитрая сила сцены как раз и состоит в том, что на ней можно так произнести «Кушать подано», что всем сразу станет ясно – стол пуст. Самой сутью своей сценической жизни разрушала Пугачёва стереотип той унылой безликости, который внедрялся всем пафосом нашей тотально застойной действительности.

Алла Пугачёва часто подчёркивает исповедальность своего творчества, стремление оставаться на сцене самой собой. Думается, не стоит полностью отождествлять лирическую героиню певицы с тем человеком, который существует в реальности, вне сценических подмостков. Те же телевизионные интервью с Аллой Борисовной, в которых беседа с ней перемежается песнями в её исполнении, заставляют заметить существенную разницу между создаваемым ею художественным образом и характером той, что отвечает на вопросы журналиста. В подобных беседах Пугачёва частенько бывает излишне самоуверенной, безапелляционной, жестковато властной. Она как будто не замечает, что перед ней заискивают (исключение – интервью Урмаса Отта), побаиваются её непредсказуемой реакции, а потому излишне заигрывают и подыгрывают. Слухи о её крутом, властном, капризном характере проскальзывают то тут, то там. Как говорится, шила в мешке не утаишь. Так, надо полагать, не без основания, хотя и юмористически-любовно, свидетельствует А.Поликовский.

«Но она не такой человек, чтобы страдать одна за всех, чтобы сесть тихо в уголок и поплакать. Как же! Её истерика – это зрелище выдающееся, это тоже театр, и истерику надо сыграть, а не просто наорать, как дура. И вот уже и у музыкантов истерика, и у сопровождающих лиц истерика. У всех истерика. У всего мира истерика. Посуду всего мира может перебить эта рыжая женщина с лёгкими движениями – в такие минуты. И при этом в глубине души усмехается: «Правильно, бойтесь меня!»

Одна Пугачёва разыгрывает (но в каждой игре правда психологического момента), другая осмысляет: «Когда вы видете мегеру, ходящую за кулисами, это ещё не значит, что я мегера, правильно? Если я кричу на репетиции на музыкантов, то это не значит, что я злая, правильно? Понимаете, есть только одно определение: я сама не даю себе спуску и другим тоже не дам. Я слишком много заплатила за то, чтобы иметь то, что я имею в работе».

Она действительно не только знала, за что ей надо платить, но и в избытке имела, чем платить – талантом, бешеной энергией, невероятной работоспособностью. А платила она в конечном итоге за то, чтобы явить миру не просто себя, а нас самих – свою современницу, простую советскую женщину, со всем, что таит в себе это понятие. Наверное, слышали – женщина, вы последняя?.. Пройдите, женщина... Женщина, вы не подскажете... Да, женщина у нас вроде бы осталась, но... Не Ирина, Ольга или Маша Прозоровы, не Анна Каренина, не смолянка, дворянка, холёное дитя ласки, неги, восхищения... Как поётся, «всё умчалось в невозвратную даль»... Ни утончённых манер, ни умения носить костюм (откуда бы такому у нас взяться?), ни представления о достатке (богатство – это что такое?), ни тоски по каким-то там вдруг забытым итальянским словам )на родном бы научиться говорить правильно)... Словом, ни того, ни другого, ни третьего. Крестьянская застава всем нам давно дана в удел, предназначена кем-то чуть ли не на века, мы уже не одно десятилетие исконно-посконные дети её. Изыск дворянства, утончённость интеллигентности третьего колена, лоск обеспеченности... Мимо, мимо, не про нас, годами вырывали, выкорчёвывали, выжигали калёным железом. Но остался порыв вырваться из плена, остались сердечная тоска, дерзкая насмешка над собой, над злыми превратностями судьбы. Разудалая, вольная песня Пугачёвой воскрешает наше замордованное, изувеченное, подавленное естество, укрепляет веру в его самодостаточность, ценность, хотя бы для себя одного, своеобразную уверенность, что можно не стесняться, не бояться, не сомневаться в самом себе, не скрывать своей индивидуальности, внутреннего мира, дарованного тебе судьбой, природой, жизнью. И эту душу живую, неизменную человеческую исключительность, жажду самоопределения, реванша, непреклонную энергию Пугачёва сумела высказать, обнародовать в самые застойные, узурпированные диктатом власти годы.

Евгений Евтушенко писал: «К чести Аллы Пугачёвой следует сказать, что она прошла небезопасное испытание славой, хотя и с некоторым соскальзыванием и даже срывами в безвкусицу. Редкая музыкальная талантливость, соединённая с отчаянием в поисках репертуара, приводила её к тому, что она сама яростно бралась за композиторскую работу. Личностность настоящего художника не позволяла ей быть частью безликого эстрадного конвейера. Пугачёва инстинктивно поняла, что певец, превратившийся из творца в исполнителя, не больше, чем автомат-проигрыватель. Пугачёва искала то, что позволило бы ей выражать себя, а не просто быть микрофонизированной знаменитостью, когда её «поклонники» заранее были полны истерического энтузиазма независимо от того, что и как поёт их любимица. На такой инерции успеха можно прожить даже долгое время, но когда-нибудь эта инерция кончается.

Для настоящего артиста успех – это не индульгенция самоповторения, а обязательность новых успехов. Когда я услышал на пластинке песни Пугачёвой на стихи Мандельштама, то я обрадовался благородной попытке их создания.

Концерт Пугачёвой, свидетелем которого я был на днях, меня поразил не меньшим неистовством темперамента, чем раньше, но нашедшим исповедальную структуру для своего выражения. Это был уже не просто звучащий сборник песен, а непрерывная исповедь – то горько протестующая против мещанского оскорбительного любопытства, то по-граждански призывающая к чистоте человеческих отношений, то язвительно-сатирическая, то буйно радостная. Вся гамма этих эмоций сочеталась с точно выверенной пластической гаммой. В песне о старинных часах лирика мощно перерастала в эпику времени. В песне «Как тревожен этот путь» краски были неповторимо разнообразны, как разнообразен путь человека.

Пугачёва блеснула своими возможностями, неожиданно вырвавшись в русскую фольклорную стихию «Ой, полным полна коробушка» и шаловливо спародировав оперный пассаж.

От концерта осталось ощущение полноты жизни, а это немыслимо без полной самоотдачи. Редко можно видеть на сцене, когда в концерт вкладывается столько сил – и физических и духовных. После концерта Эдит Пиаф, который когда-то мне довелось услышать в Париже, это было, пожалуй, самое сильное впечатление от сольного концерта певца на эстраде. И вот ещё что: при всей современности Пугачёвой, она всё больше прислушивается к голосу вечности, к ходу часов истории. Вокальное искусство соединилось с талантом ощущения времени. ...Алла Пугачёва может наполнить современность освежающим дыханием вечности».

Стоит подчеркнуть особо – не вопреки личному, а благодаря ему наполняется искусство певицы подлинно высоким, необходимым человеку содержанием.

Совсем не случайно тоталитарное государство стремится выработать модель некого усреднённого человека, некую стандартизованную , хотя бы во внешнем её проявлении, личность. Совсем не просто так, не по чьей-то забывчивости и легкомыслию, психология – наука о поведении людей – на сегодня, пожалуй, почти единственная наука, которая до сих пор никак не укладывается в прокрустово ложе нашей единственно верной философии. Низкая психологическая обоснованность многих, даже и государственных, «направлений» нашей с вами жизни делает их, по существу, недейственными. Внимание к индивидуальным особенностям личной судьбы человека, в принципе, нашему обществу никогда не было свойственно. Внутренний мир людей десятилетиями подвергался нивелировке, обработке и подавлению. По той простой причине, что, формируя и утверждая свои личностные пристрастия и особенности, мы обретаем ощущение подлинной свободы, начинаем бороться за свои убеждения, пытаемся найти своё место в этом мире.

Если не углубляться в историческую теорию и практику нашего многострадального советского искусства, а обратиться всего лишь к песенно-вокальной эстраде, то нетрудно заметить, что всё её лирическое интимное существо планомерно и неукоснительно изничтожалось. И речь идёт даже не об отдельных произведениях, неугодных по той или иной причине государству, а прежде всего о реальных судьбах наших певцов. Перед самой войной осталась в этом жанре одна Клавдия Шульженко, которая буквально прорывалась сквозь множество политико-административных препон к своей лирической песне и интимной интонации. Козин, Лещенко, Церетели, Юрьева, Русланова, Виноградов – все они так или иначе, но вынуждены были покинуть большую эстраду, в которую волей обстоятельств их искусство перестало «вписываться». И неизвестно, какая бы судьба ждала Шульженко, не поддержи её в Великую Отечественную действительно всенародная любовь простого солдата. Зато после войны Клавдия Ивановна была вынуждена мучительно отыскивать некий новый, созвучный не ей, но указу, так называемый граждански-патриотический репертуар. И только изменившийся политический климат позволил ей в шестьдесят лет выйти к зрителю с программой чуть ли не демонстративной – «Песни о любви». Она имела невероятный, оглушительный успех. Шульженко восстановила своё имя, которое к тому времени уже начало забываться.

Конечно, и тогда мы прекрасно знали, что кроме песен соцпризыва, политбодрячества, коленопреклонённой родимой лирики есть произведения эстрады совсем иного плана, наполнения, содержания. Мы крутили и крутили у себя дома эти запретные и полузапретные плёнки – Окуджавы, Баяновой, Рубашкина, позже – Высоцкого, ещё позже – Розенбаума. Очень разных этих исполнителей объединяло не только сугубо пристрастное и уважительное отношение к миру чувств человека, но, прежде всего, утверждение и отстаивание его духовной независимости, стремления оградить себя от внешнего произвола, уверенность в самоценности собственной личности. Этот герой, дорожа своим нравственным кодексом, индивидуальной манерой самовыражения, тем самым отторгал себя от государственного официоза, не подчинялся ему, а потому в те времена он как бы сам объявлял себя вне закона, становился чуть ли не потенциальным врагом.

Героиня Пугачёвой миновала творческое подполье, хотя её духовное родство со многими, некогда запретными, поэтически-песенными образами очевидно. И совсем не случайно, хоть и не было никогда прямого запрета «на Пугачёву», есть все основания полагать, что пропаганда её творчества всегда была сдержанной, неприязненной, без излишеств и чрезмерной активности. Считанные, подчас наименее характерные, песни по радио и телевидению, мизерное количество концертов в родимом отечестве, полное отсутствие рекламы... Алла Борисовна не раз подчёркивала, что судить о её исполнительстве надобно прежде всего по концертным программам, по её непосредственному контакту со зрительской аудиторией. Верно. Только где же эти концерты? В каких залах они проходят? В каких палестинах существуют? У нас, даже в Москве и Ленинграде, их нет годами. С чьего благосклонного согласия так происходит – эстрадных ведомств, самой певицы? Может быть, спрос на неё за рубежом так велик, что отечественный зритель, понимая насущную необходимость государства вместо деревянного рубля иметь твёрдую валюту, может и подождать встречи с той, кого не без основания называют сегодня явлением на эстраде номер один? Тут о многом приходится только гадать, но то, что все мы, по существу, уже давно лишены полноценного общения с певицей Пугачёвой, непреложный факт, в истоках которого – изначальная официальная настороженность и недоверие к её творчеству.

Конечно, многие обстоятельства застойного периода сформировали и творческую индивидуальность певицы и наше отношение к ней. Однако нет никаких оснований утверждать, что время Пугачёвой проходит, а то и вовсе прошло. Всегда непредсказуемая, всегда в постоянно творческом поиске, Алла Борисовна абсолютно права, когда утверждает: «Я ещё молодая, у меня ещё тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного». Но дело, однако, не только в этом. Пожалуй, даже больше, чем когда бы то ни было нужна нам сегодня Алла Пугачёва.

Чтобы пояснить это, стоит задержаться на той психологической ситуации, в которой оказался человек в период перестройки, гласности, демократии, в период, когда тому же искусству действительно дан глоток свободы. То, что ещё вчера было под строжайшим запретом, замалчивалось или приукрашалось, сегодня полностью разрешено, обнародовано, реабилитировано. Никакой опеки, цензуры, одёргивающего окрика. Никаких запретных тем. Можно сколько угодно говорить о самом тёмном, тяжком, болезненном в нашем прошлом и настоящем. В результате всего этого возник своеобразный термин – «чернуха». И вдруг... Ещё вчера мы, столь активно выступавшие за любую нелицеприятную правду, призывавшие художника не бояться её, аплодирующие посильной смелости, сегодня всё больше и больше стали проникаться к ней равнодушием, а то попросту с досадой и раздражением отворачиваемся от зловеще быстро расползающихся пятен чёрного цвета.

Конечно, объясняется это тем, что, с одной стороны, иными художниками утеряно чувство меры в смаковании тёмных сторон нашего бытия; с другой – нет чисто интуитивной, художественной ориентации в соотнесении действительности и творчества, в степени их синтеза и эмоционального воздействия.

Кинорежиссёр Алексей Герман сказал: «Для того, чтобы убедить общество, что так, как мы живём сейчас, жить нельзя, потребовалась новая эстетика – эстетика «чернухи». Когда всё должно сниматься у пивных ларьков, в ужасных коммунальных квартирах... Нас убедили. Но пострадало искусство. Оно, как официант, в очередной раз исполнило социальный заказ общества и в очередной раз перестало быть искусством. Повторилась старая истина: только свободная душа художника делает искусство свободным».

Убеждена – мы переживаем чёрные дни. Имею в виду совсем не материальный аспект – изобилие никогда не было нашим уделом, мы мало здесь что потеряли, ибо ничего избыточного никогда не имели. Трагичнее то, что у людей пропадает вера в нормальный завтрашний день. Уничтожается то, без чего ни один психически полноценный человек не может существовать – надежда.

Сначала доказали, и справедливо, что все мы – пленники ГУЛАГа. С правдой трудно спорить, как бы тяжка она не была. В какой-то момент показалось, что, как это у нас уже не раз бывало, правда о прошлом нужна для утверждения настоящего. Ошиблись. Постепенно и от этого не осталось, как говорится, камня на камне. Душераздирающие картины дня нынешнего заполнили сцены, экраны, страницы периодической печати. Убийства и изнасилования, тысячи незахороненных урн, голодные, никому не нужные старики, сироты при живых родителях, нищие, алкоголики, наркоманы, проститутки, бомжи, калеки, национальная резня, экологические катастрофы – всё это обрушилось на наши бедные головы. Не то чтобы нам открыли нечто, о чём мы вовсе не знали или не догадывались, но концентрация житейской, реальной, самой что ни на есть подлинной «чернухи» так сильна и беспощадна, так настойчиво внедряется в наше сознание, что начинает рождать обратную реакцию – да ну её к чёрту, эту правду-матку, надоела, опостылела.

Поток негативных сюжетов из быта, которому нет ни начала, ни конца, в котором нет правых, ни виноватых, ставит зрителей и читателей в некое двусмысленное положение – то ли художники взывают о помощи, то ли утверждают – оставь надежду навсегда.

Устали от «чернухи» люди. Нельзя долго держать человека на свалке. Нельзя до бесконечности доказывать тюремную смрадность его существования. Нельзя нагнетать такую атмосферу, при которой радость кажется чем-то предосудительным, несвоевременным. Всё это несёт гибель обществу, человеку. Гибель, а не возрождение. Кажется, постепенно это начинают понимать. Не случайно на помощь призвали религию. И уже не раз мы слышали, что у воскресшего Христа первое слово, обращённое к людям было: «Ликуйте!» Увы! Религия с её замечательными нравственными постулатами, растоптанная, как и многое другое, теперь в мгновение ока не осенит нас своим божественным светом.

Сводить правду жизни исключительно к «чернухе» постыдно и преступно. Сегодня наш театр, если и не до конца впадает в крайности «чернухи», тем не менее, имеет общее выражение лица – значительно-хмурое, драматически-печальное. Хорошо замечено: театр – это «гигантская антреприза солидарности» (Л.Жуве). И в этой солидарности, надо полагать, прекрасно могут ужиться и правда, и мысль, и чувство, и праздник. На мой взгляд, сейчас у нас есть два театра современной мысли и остроты, интеллекта и иронии, горечи и очищающей радости – это Театр одного актёра Геннадия Хазанова и Театр Аллы Пугачёвой.

Искусство Аллы Пугачёвой несёт в себе то, без чего никто из нас никогда, в самые трудные, трагические дни не сможет существовать – свет, оптимизм, энергию созидания, юмор. Но та же лирическая героиня Пугачёвой вновь противопоставляет нашей, кажется, навечно неустроенной жизни, прекрасный мир человеческих страстей и желаний. Актриса выходит на подмостки, чтобы в который раз всей своей жизнеутверждающей силой укрепить нас, пробудить веру в возможность многое преодолеть на пути к счастью и гармонии. В трудный для человека момент, в житейских сумерках, тумане завтрашнего дня, песня Пугачёвой несёт веру, надежду, любовь.

Актриса утверждает: «Я думаю, что в этом мире нужно научиться хотя бы одному – уметь радоваться каждому дню и не наводить своими проблемами тоску на окружающих. Мы знаем, как много в жизни непоправимого горя и как всё, в сущности, быстро кончается, но есть какие-то радости, случайные или вроде тех, что готовишь себе сама, есть какой-то один день, когда ты красивее всех, есть работа, которая держит в форме и не даёт распускаться, есть люди, которые добры и рады тебе... О, как порой не хватает самых главных, самых нужных слов, чтобы выразить всю нежность и счастье, которые душат меня, когда я думаю о вас, когда я читаю ваши письма, вижу ваши лица, ваши руки, протянутые ко мне с цветами и моими неудачными фотографиями. Не сердитесь, не обижайтесь на меня. Я знаю, как вы великодушны, я верю, вы не отвернётесь и не дадите мне уйти одной.

Спасибо вам, мои дорогие».

И мы отвечаем:

Спасибо тебе, Алла, за всё, что ты уже сделала для нас, за всё, что ещё сделаешь.